Fin de siecle — конец века

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.

        Это, боюсь, не вопрос чутья.

        Скорее - влиянье небытия

      на бытие. Охотника, так сказать, на дичь -

        будь то сердечная мышца или кирпич.

        Мы слышим, как свищет бич,

      пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,

        барахтаясь в скользких руках лепил.

        Мир больше не тот, что был

      прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот,

        кушетка и комбинация, соль острот.

        Кто думал, что их сотрет,

      как резинкой с бумаги усилья карандаша,

        время? Никто, ни одна душа.

        Однако время, шурша,

      сделало именно это. Поди его упрекни.

        Теперь повсюду антенны, подростки, пни

        вместо деревьев. Ни

      в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой,

        ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собой

        ангела в голубой

      юбке и кофточке. Всюду полно людей,

        стоящих то плотной толпой, то в виде очередей;

        тиран уже не злодей,

      но посредственность. Также автомобиль

        больше не роскошь, но способ выбить пыль

        из улицы, где костыль

      инвалида, поди, навсегда умолк;

        и ребенок считает, что серый волк

        страшней, чем пехотный полк.

      И как-то тянет все чаще прикладывать носовой

        к органу зрения, занятому листвой,

        принимая на свой

      счет возникающий в ней пробел,

        глаголы в прошедшем времени, букву "л",

        арию, что пропел

      голос кукушки. Теперь он звучит грубей,

        чем тот же Каварадосси - примерно как "хоть убей"

        или "больше не пей" -

      и рука выпускает пустой графин.

        Однако в дверях не священник и не раввин,

        но эра по кличке фин-

      де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье.

        Когда в результате вы все это с нее

        стаскиваете, жилье

      озаряется светом примерно в тридцать ватт,

        но с уст вместо радостного "виват!"

        срывается "виноват".

      Новые времена! Печальные времена!

        Вещи в витринах, носящие собственные имена,

        делятся ими на

      те, которыми вы в состоянии пользоваться, и те,

        которые, по собственной темноте,

        вы приравниваете к мечте

      человечества - в сущности, от него

        другого ждать не приходится - о нео-

        душевленности холуя и о

      вообще анонимности. Это, увы, итог

        размножения, чей исток

        не брюки и не Восток,

      но электричество. Век на исходе. Бег

        времени требует жертвы, развалины. Баальбек

        его не устраивает; человек

      тоже. Подай ему чувства, мысли, плюс

        воспоминания. Таков аппетит и вкус

        времени. Не тороплюсь,

      но подаю. Я не трус; я готов быть предметом из

        прошлого, если таков каприз

        времени, сверху вниз

      смотрящего - или через плечо -

        на свою добычу, на то, что еще

        шевелится и горячо

      наощупь. Я готов, чтоб меня песком

        занесло и чтоб на меня пешком

        путешествующий глазком

      объектива не посмотрел и не

        исполнился сильных чувств. По мне,

        движущееся вовне

      время не стоит внимания. Движущееся назад

        стоит, или стоит, как иной фасад,

        смахивая то на сад,

      то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,

        неплох. Разве что мертвецов

        в избытке - но и жильцов,

      исключая автора данных строк,

        тоже хоть отбавляй, и впрок

        впору, давая срок,

      мариновать или сбивать их в сыр

        в камерной версии черных дыр,

        в космосе. Либо - самый мир

      сфотографировать и размножить -- шесть

        на девять, что исключает лесть -

        чтоб им после не лезть

      впопыхах друг на дружку, как штабель дров.

        Под аккомпанемент авиакатастроф,

        век кончается; Проф.

      бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земной

        атмосферы, что объясняет зной,

        а не как из одной

      точки попасть туда, где к составу туч

        примешиваются наши "спаси", "не мучь",

        "прости", вынуждая луч

      разменивать его золото на серебро.

        Но век, собирая свое добро,

        расценивает как ретро

      и это. На полюсе лает лайка и реет флаг.

        На западе глядят на Восток в кулак,

        видят забор, барак,

      в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,

        птицы вспархивают и летят на юг,

        где есть арык, урюк,

      пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.

        Но, присматриваясь к чужим чертам,

        ясно, что там и там

      главное сходство между простым пятном

        и, скажем, классическим полотном

        в том, что вы их в одном

      экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера --

        копирку, как мысль чела -

        букву, как рой - пчела,

      искренне ценит принцип массовости, тираж,

        страшась исключительности, пропаж

        энергии, лучший страж

      каковой есть распущенность. Пространство заселено.

        Трению времени о него вольно

        усиливаться сколько влезет. Но

      ваше веко смыкается. Только одни моря

        невозмутимо синеют, издали говоря

        то слово "заря", то - "зря".

      И, услышавши это, хочется бросить рыть

        землю, сесть на пароход и плыть,

        и плыть - не с целью открыть

      остров или растенье, прелесть иных широт,

        новые организмы, но ровно наоборот;

        главным образом - рот.